Предлагаемый очерк хранится в личном фонде К. Ф. Голстунского (1831—1899) в Архиве востоковедов Института восточных рукописей РАН. К публикации в «Степных вестях» подготовила научный сотрудник ИВР РАН, к. ф. н. Светлана Сабрукова.
Очерк публикуется с сохранением авторского стиля
(продолжение, начало «Степные вести» от 8, 12, 20 сентября, 19 октября, 17 ноября 2016 г.).
Считаю уместным сказать здесь несколько слов о разговорном языке астраханских калмыков и о главных отличиях его от языка книжного. Отличительной чертой фонетики разговорного языка астраханских калмыков является замечательная склонность его к ассимиляции гласных.
Калмыцкий язык вообще не терпит соединения двух разнородных гласных в одном слове, в живой же речи калмык все гласные в слове ассимилирует с гласной коренной или же приводит их к какому-нибудь среднему звуку. Особенно в этом случае терпят изменения флексии падежей и частицы притяжания.
Шидүн — (в разг. яз.) šüdün; тэнгри ду — (в разг. яз.) tengrite; гэр ту
— (в разг. яз.) gerte; таргун — (в разг. яз.) tarγan; дуран иер — (в разг. яз.)
durāra; дотора аца — (в разг. яз.) dotoroso.
Из согласных букв терпят изменения в произношении б, в, которые между двумя гласными и перед зубными переходят в в, особенно этот переход заме-
тен в третьем лице прошедшего несовершенного времени: eberen — еверэнъ; ebderekü — евдерэкү; bolγaba — болгава.
Буква ц также между двумя гласными переходит в букву с — во флексии исходного падежа. Буква е мягкое пропадает в конце слова, особенно если слово сливается с частицей творительного падежа: durara. Плавная р и л выпадают иногда перед губными и гортанными: orkād — окат (разг.); talbid — табат; biiliji — бийчи.
Т пропадает перед шипящей: вместо otči говорят
«очи».
Буква р переходит иногда в л, когда в корне слова уже есть буква р: говорят alčiur, а не arčiur.
К этимологическим особенностям разговорного языка следует причислить прежде всего склонность его к сокращениям и слияниям; сокращения эти бывают иногда до такой степени значительны, что подчас трудно добиться грамматического происхождения данного слова, kemjiye от ken medeji ene? Gerugei от geriye ügei.
Примеры таких сокращений, однако, сравнительно редки, и слова, которые получились от них, могут быть рассматриваемы и употребляются как наречия. Менее значительные сокращения и слияния попадаются на каждом шагу. Таким образом, постоянно сливаются с существительным флексии падежей и частицы притяжания, которые, кстати сказать, калмыки очень любят употреблять в разговоре и тогда, когда смысл и без притяжания совершенно ясен.
ebereni möridērē unād; töüni gerēseni γarād.
Большое различие заметно в языке книжном и разговорном в отношении употребления глагольных форм. Каких-либо строго определенных правил, ограничивающих употребление тех или других форм, я привести не могу, могу указать лишь на преимущественное употребление тех, а не других форм. В разговорном языке предпочтительно употребляются сложные формы причастий с вспомогательными глаголами как настоящего, так и прошедшего времени.
Употребление вспомогательных глаголов вообще сильно развито в калмыцком разговорном языке; особенно часто попадаются глаголы оркиху и отху для выражения оконченного действия: cokiji orkiba — прибил; asaхaraji odba — пролился.
Как на форму, употребляемую почти исключительно только в разговорном языке, следует указать на глагольную форму с окончанием –miš и вспомогательным глаголом «болху», форма эта выражает подобие действия или состояния, выражаемого глаголом: idemiš bolōd — ‘будто ел’; amasmiš bolōd — ‘будто пробовал’.
Нельзя умолчать здесь и об особой отрицательной форме, употребляемой исключительно в разговорном языке, форма эта образуется посредством окончания –шь, приставляемого к неокончательной форме глагола: čidaš; medeš; bolγoš.
Такого рода форма имеет оттенок самого сильного отрицания, выражающего естественную невозможность действия.
Перехожу теперь к особенностям разговорного калмыцкого языка в смысле лексиконическом. Признаться, судить хоть сколько-нибудь определенно об этом предмете для меня чрезвычайно трудно; для того чтобы уследить разницу в этом отношении между письменным и разговорным языком, нужно быть слишком хорошо знакомым с тем и другим.
Могу сказать лишь, что под конец моего пребывания в степи мне удавалось кое-как выражать свою мысль; меня понимали, но в то же время говорили после довольно продолжительного размышления — да, такое слово есть у нас, но оно употребляется только в книгах. В разговоре своем калмык любит пускать в ход богатые средства своего языка, которые дают ему возможность с помощью разных суффиксов образовывать существительное от глаголов, прилагательное от существительного, и очень часто такие слова, подчас даже собственной фабрикации, калмык предпочитает в разговоре готовым выражениям, имеющимся в его языке. Это обстоятельство можно считать в то же время признаком обеднения языка; действительно, калмыки начинают понемногу забывать готовые выражения, имеющиеся у них в языке для тех или других понятий, и поэтому именно начинают выражать эти понятия описательно.
yamutai köün вместо tüšimel; dayči вместо ceriq; ači-ure вместо zayaγa; kele bariqsan köün вместо olzo.
Калмыки любят в разговоре употреблять примолвки, причем примолвки эти выражаются обыкновенно повторением одного и того же слова с переменой первой согласной.
Tömör — mömör; duun — muun; baγa — saγa.
Встречаются в разговорном языке и звукоподражательные слова, которые в книжном калмыцком языке попадаются сравнительно редко: мaš
baš cokōd; xam xam idēd.
Разговорная речь калмыка должна показаться европейцу какою-то искусственною и деланною. Обыкновенно в обыденном разговоре стараются употреблять по возможности формы описательные или повествовательные, форме сочинения отдается всегда предпочтение перед подчинением. Совсем не то замечаем мы у калмыков; в самой простой речи калмык наговорит целую массу всяких условных разделительных, слитных, соединительных и прочих глагольных форм, и только под самый конец разрешится какой-нибудь повествовательной или описательной формой. Такою же особенностью отличается, правда, и книжный калмыцкий язык, но в разговорном особенно резко бросается в глаза, между тем в порядке вещей было бы ожидать обратного. В одну фразу калмык старается втиснуть возможно большее количество всяких определительных, временных, дополнительных предложений, причем речь от этого, по калмыцким понятиям, ничуть не делается тяжелою и неуклюжею, а напротив — приобретает только большую красоту и определенность. Для примера приведу две три выдержки из сказок, записанных мной непосредственно со слов старика Бючжи:
küün zokji bayiji nerü // buu nereni egültegese nādači
bayin gebe // γarād iren geküni ömönöni uulayin ügen šara
unād zer zeben zöüged bolzatuya boro uula dēre xala šongqor
šubuuγan abād bortoγar zērde mörēn nige edür bürid mergen
qasar basar noqoiγa daxuulād bariči yadād // öbögön kelebe
//öndör qabusuni bariji yadād boγoni qabusuni boγoni
qabusuni xoyorini činād bolγōd idegülerēn gertēn oruulād
caqlaji ögēd // öndör qabusuni öbögön olaqči ükürēn cokoji
alād ögööd ebdēd.
Склонность к такого рода построениям выказывается в калмыцкой речи не только в более или менее длинных предложениях, а даже в самых кратких обыденных фразах и выражениях; калмык, например, не скажет «возьми и принеси», а «взявши, принеси» или не скажет «собери и возьми», а «собравши, возьми».
Такое неестественное чрезмерно частое употребление этих деепричастных форм глаголов может невольно навести на мысль, не смотрят ли сами калмыки на эти формы скорее как на вполне, по крайней мере, их заменяющие в некоторых случаях.|
Мне кажется, ни в одном языке нет такого резкого различия между языком разговорным и письменным, какие существуют в калмыцком.
После трехнедельного пребывания на Амта Бургуста я совершил поездку, о которой имел случай уже упомянуть, в Ульдучинский хурул. В такую поездку можно близко ознакомиться с бытом калмыков и с обыденною их жизнью: во время ожидания лошадей на станции болтаешь с хозяевами и присматриваешься к их житью-бытью. В калмыцком хозяйстве прежде всего обращает на себя внимание преобладающая и почти исключительная роль женщины; хозяйка дома и ее дочери, несмотря на возраст, ведают решительно всем хозяйством. Весьма редко приходилось мне видеть, чтобы и муж принимал в нем хоть какое-нибудь участие. Замечательно, однако, что при этом тяжком труде, возлагаемом на женщину, ее никак нельзя назвать рабой своего мужа: я никогда не замечал, чтобы муж грубо обращался со своей женой или помыкал ею, женщина просто считает заботу о хозяйстве своей непременною обязанностью и безропотно исполняет ее, весьма редко требуя помощи от мужа. На обязанности мужа лежит почти исключительно уход за табуном, но для этого от нескольких семейств достаточно одного или двух пастухов, которые и сменяются по очереди, остальные же проводят дни свои в блаженном far niente – c итальянского: (dolce far niente) сладкое ничегонеделание.
Вследствие своего положения в семье калмыцкая женщина, будучи постоянно обремененною делами и заботами о хозяйстве, делается грубой, необходительной, угрюмой и молчаливой. С утра до ночи она работает не покладая рук и не выпуская изо рта своей ганза (трубка) с тэмкэ (махорка). Признаться, очень мало привлекательного представляет эта вечно работающая и курящаяся машина. С другой стороны, муж калмык — это добродушнейшее существо, обладающее всеми достоинствами и недостатками, присущими беспечности и беззаботности. В нем развиты болтливость, любопытство и более всего сибаритская лень; лень в нем, можно сказать, развивается до колоссальных размеров.
На лентяев-мужей работают, как я уже сказал, их трудолюбивые жены. Утром встают с восходом солнца, а иногда и раньше, и принимаются доить коров и прикармливать телят. Коровы и телята привязываются на ночь порознь; на расстоянии 2—3 сажен друг от друга. Все коровы лежат со связанными ногами одной веревкой (зелэ), протянутой между двумя колышками. Все телята у другой такой же веревки. Любопытно бывает наблюдать, как молоденькая калмыцкая девушка, лет 12—14, ловко справляется с телятами: сперва отвязывается корова, потом подпускается к ней теленок, все дело, однако, состоит в том, чтобы как можно скорее отнять теленка и не дать ему высосать много молока. При этом часто происходит борьба между девочкой и теленком, которого трудно бывает оттащить от матки.
Процедура доения коров продолжается часа два, а то и больше, так как даже у бедного калмыка редко бывает меньше десятка коров. Мужья меж тем продолжают еще нежиться в объятиях Морфея, пока жены не сварят им из только что надоенного молока чаю. Напившись чаю, они отправляются в степь за табуном, а жены между тем должны передоить всех кобыл, а засим для них начинается еще более страдная работа: нужно из собранного кобыльего и коровьего молока приготовить кумыса и эдмэк (смесь молока с «бозо» — остатками от кумыса после перегонки «арки»). В течение дня нужно еще раза два сварить чай, принести воды, припасти «аргасун» (калмыцкое топливо из сушеного коровьего помета). Все свободное от этого дела время уходит на шитье и починку платья и на приготовление запасов на зиму. Чай калмыцкий приготовляется из кирпичного чаю; хранится этот чай наравне с фамильными драгоценностями в одном из сундуков «барáни». Обыкновенно сам хозяин юрты скоблит несколько щепоток его и выдает хозяйке. Чайный кирпич — это темно-зеленого цвета пластинка, немного меньше вершка толщиной, четверти 1,5 длины и в четверть
ширины, его кладут несколько щепоток в котел, примешивая сюда еще и муки, молока и овечьего сала; затем всю эту смесь варят около получаса. Получается очень невкусное, но чрезвычайно питательное пойло, которое составляет чуть ли не главнейшую ежедневную пищу калмыков. К пойлу этому, показавшемуся мне сперва в высшей степени противным, я под конец своего пребывания в степи привык совершенно. Говорят, впрочем, что если такой чай приготовить по всем правилам калмыцкого кулинарного искусства, то будто бы получается нечто очень даже вкусное. Мне случилось пить чай, сваренный для владетеля Малодербетовского улуса князя Тундутова, на мой взгляд, он отличался только чистотой приготовления от простого чая, который варится ежедневно в юрте каждого черного калмыка. Кумыс (чигэн) потребляется калмыками в самых различных видах, отличается он от татарского кумыса тем, что его не выдерживают двое или трое суток, а пьют в тот же день, как подоят. Кумыс у калмыков служит исключительно освежающим напитком, а не одуряющим, хмельным; приготовляется он в архоте т. е. в кожаном сосуде, похожем на бурдюк. О сосуде этом я уже упоминал, когда говорил про обстановку калмыцкой юрты. Архат такой обходится, однако, довольно дорого, так как для приготовления его требуется целая бычачья кожа, которая стоит не менее 5—6 руб., а потому он заменяется часто другим деревянным сосудом, похожим на те, в которых делают у нас масло. Приготовляется кумыс почти исключительно из коровьего молока с небольшой примесью кобыльего, которое преимущественно употребляется для приготовления «аркэ» (водки); только у богатых калмыков на приготовление кумыса идет кобылье молоко в количестве 50 % и даже более. Самым вкусным кумысом считается смесь всего с 0,1 частью коровьего молока.
Эдмэк приготовляется, как мне кажется, из всякого рода молочных остатков — кислого молока и остатков от кумыса после варки арки, получается нечто вроде жидкого творогу. Едят это прелестное кушанье калмыки, особенно ребята, весьма примитивным способом: макают в чашу всю пятерню и затем облизывают ее.
(Продолжение следует)
Фото из интернета